Родион Щедрин: Из беседы с Феликсом Готлибом о Гилельсе
Ещё с детских лет я был почитателем Гилельса. Я его впервые «живьём»
услышал, когда учился в хоровом училище. Было это в 1947 году. Александр
Васильевич Свешников руководил нашим училищем. Он и приглашал к нам
с концертами самых крупных музыкантов: у нас выступали и Иван Козловский,
и Генрих Нейгауз, и Святослав Кнушевицкий, и Григорий Гинзбург... В
том числе был у нас и Эмиль Гилельс. Конечно, я уже знал это имя, видел
фильм «Сказание о земле сибирской» (он играл там Первый Коцерт Листа),
и нам, мальчишкам, ужасно это нравилось, когда он – с рыжей шевелюрой
и такими крепкими руками – играл. Руки у него были замечательные. И
как он сидел за роялем! Видно было, что он включён полностью, каждой
клеточкой тела, и держал себя так аристократично - никаких лишних движений,
чем грешат нынче многие пианисты, гримасничая на публику, - и лучше
от этого не играют.
Мы жили тогда в интернате, и не было никого,
кто остался равнодушным! Гилельс покорил нас, мальчишек. На bis, помню,
он сыграл сочинение, которое нам не было знакомо; это был «Танец огня»
де Фальи, и я отчётливо помню эти бешеные трели. Надо сказать, здание
училища было совсем небольшое, и там хоровой зал был, маленький такой
(сейчас у «новых русских» такого размера прихожие или просто придатки
кухни); мы сидели от Гилельса в нескольких метрах, и он сумел подчинить
нас магии своего искусства.
Потом мы столпились вокруг него: - Эмиль
Григорьевич, что вы играли в конце программыс - и я впервые услышал
имя Мануэля де Фальи. Ведь мы в те времена были «на диете», царём в
Кремле тогда был «вождь всех народов».
Ещё одно воспоминание. В мир фортепианного искусства вовлёк меня
Григорий Михайлович Динор, который в хоровом училище преподавал рояль.
В Консерватории же я учился у Якова Владимировича Флиера. Технически
я был мало подготовлен, что-то играл по слуху. Чашу весов в мою пользу
склонили мои фортепианные сочинения. Флиер взял меня в свой класс! Это
была большая удача.
Как-то он задал мне «Ундину» Равеля. Я ему принёс
в первый раз «Ундину», и он мне вдруг говорит: «Миля Гилельс вернулся
сейчас из за границы и привёз потрясающую пластинку Гизекинга! Всё бросаем,
едем к нему.» Но я понятия не имел о Гизекинге (сами понимаете, 50-е
годы), а Гилельс был для меня одним из небожителей! Сели мы в машину
Флиера и без всякого звонка (мобильных телефонов тогда не было) поехали
на улицу Горького 25/9. Гилельс был не слишком доволен – такое на него
нападение, да ещё какой-то студент из Консерватории, - но был весьма
любезен. Слушали мы «Ундину» раз 10! Всё время гадали: есть ли какой-нибудь
технический фокус в стих glissando в левой руке.
- Никакой «химии»
тут нет, - сказал Гилельс, сел за росль и показал, как эти glissando
играют. На меня это произвело впечатление, и этот визит до сих пор в
моей памяти.
Мы с Майей Михайловной Плисецкой в 1963 году поселились в этом доме по улице Горького, в котором живём по настоящий день. «Дом работников Большого театра» был первым жилищным кооперативом в Москве, и Гилельс до самой своей смерти был председателем нашего кооператива. Помню, было это очень трогательно, звонит мне Эмиль Григорьевич и говорит: «Вы не можете занести мне несколько своих партитур? Я хочу послать их дирижёру Завалишу». На следующий день я передал ему свои партитуры.
Он вообще, как мне казалось, был ко мне расположен. Когда он отказался быть председателем жюри конкурса им. Чайковского, он меня к себе позвал и предложил возглавить жюри пианистов. Меня и Фурцева (в те годы министр культуры) уговаривала: «Вас Гилельс рекомендовал!» Но я от этих конкурсов всегда стараюсь отказываться: весенний месяц, сидеть в Москве три недели, потом тебя будут проклинать, что не тот премию получил. Мало удовольствия...
Я очень любил, как Гилельс держался за роялем, как он выходил на сцену. Майе Михайловне он всегда напоминал белого гриба – с рыжей шапкой, крепкий, весь сбитый, собранный.
Вот если взвесить по высшему счёту, то безусловный бог - Горовиц. Моим богом был Флиер, потому что в классе он играл так гениально, что я не могу этого забыть! Играл девятью пальцами: у него же на связке был узел, и 13 лет, пока ему не сделали операцию, он на сцене не выступал. И – Гилельс! Это три кита, которых я могу назвать со всей определённостью.
Послевоенная Москва была разбита на два лагеря: те, кто был «за Гилельса», и те, кто «за Рихтера». С детских лет я всегда был в лагере почитателей Гилельса и остаюсь им по сей день. Ничто меня не переубедило!
Из беседы с Феликсом Готлибом
Мюнхен, 24.04. 2006
© Феликс Готлиб